Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]
— Вообще-то, если честно, то да.
Он кривится.
— Ну, конечно. Юный эмиссар Изнанки. Ты параноик, Сфинкс.
— Знаю.
Слепой кое-как разливает кофе, и мы кое-как его пьем. Зеленый абажур такой глубокий, что освещает только стол, все остальное остается в тени. Мотыльки со стуком бьются о лампу.
— Значит, Лес, находится где-то еще? Не здесь?
Он смотрит угрюмо.
— Это разновидность терапии или светская болтовня? А может, тебя совесть замучила? С каких это пор ты интересуешься Лесом?
— Не будь таким мстительным, Слепой, — прошу я. — Мне и так хреново.
Он пожимает плечами.
— Лес не здесь. Туда не попадешь вот так, запросто. Не найдешь дорогу. Он или приходит к тебе сам, или нет. Лес ни под кого не подлаживается.
Глаза Слепого все еще отсвечивают зеленым. Хотя сейчас эти отблески можно счесть отражением лампы. Я хочу спросить о сосновом запахе, но сдерживаюсь. Что-то непривычное прозвучало в голосе Слепого, когда он говорил о Лесе. Уважение? Нежность? Вот чего я сегодня еще не видел.
— А это место, значит, подлаживается? — уточняю я.
— Можно сказать и так.
— Можно ли считать реальным место, которое под кого-то подлаживается?
Слепой вздыхает.
— Что ты вообще считаешь реальным, Сфинкс? Дом?
— Да, — отвечаю, не подумав, и тут же понимаю, что попался. Причем по-дурацки. Реальность, в которой состайник оборачивается огненным ящером и сжигает тебе протезы до каркаса?
Слепой усмехается, но не пользуется возможностью ткнуть меня носом в очевидное. Вместо этого вдруг делается серьезен.
— А Русалка? — спрашивает он. — Ты спросил, чего бы хотелось ей?
Я настораживаюсь.
— Она сказала, что примет мой выбор.
— А вдруг она не может выбирать? Вдруг она вообще не из нашего мира?
— Что это значит, Слепой?
Он опять усмехается.
— Мало ли что… Но если она из другого мира, в Наружности ей места нет.
— Так не бывает, — отвечаю я, стараясь сохранять спокойствие. — Ты это выдумал прямо сейчас, на ходу.
— Ну, разумеется, — он утыкается в чашку. — Чего я только не придумаю, лишь бы тебя удержать.
Я понимаю, что по-человечески нам с ним уже не поговорить. Он так и будет меня запугивать. Допустим, я параноик, но зачем на этом так безжалостно играть?
— Прекрати, Слепой, — говорю я. — Уважай мой выбор, как я уважаю твой.
— Конечно, — он устало прикрывает глаза. — Как скажешь.
Но мне теперь уже не избавиться от ускользающего образа Русалки, которая грустно машет мне из-под толщи воды, исчезая в неведомом мире. Черт бы побрал Слепого… Есть на свете хоть что-то, что для него недопустимо?
Чуть погодя он встает и выключает свет. Мы оказываемся в кромешной темноте. Но ненадолго. Крупные звезды проступают на черном бархате ночи. Если приглядеться, они разноцветные. Я отодвигаюсь от стола и закидываю ноги на перила. Слепой облокачивается о них. Мы сидим молча и смотрим на звезды.
И все-таки уйти — как из руки
Рука, уйти — и поминай как звали.
Уйти куда? В неведомые дали…
Табаки велел мне записать в дневнике, что «грядет Ночь Сказок». Мы только что вернулись из столовой, проведя в ней в общей сложности больше четырех часов. Таким вымотанным я еще никогда себя не чувствовал.
В спальне не то чтобы все было разорено, наоборот, даже чище, чем обычно, но видно, что в вещах покопались, и все сразу ринулись осматривать свои тайники. У меня никаких тайников не было, поэтому я просто выгрузился на кровать и лежал, пока остальные носились со своими пропажами. Основной пропажей стала электроплитка. Ее-то уж точно унесли. А большая часть остальных вещей, о которых подумали, что их тоже нет, потом нашлись. И хотя Лэри уверял, что у него сперли какой-то бесценный предмет, никто ему не поверил, потому что, вернувшись из столовой и проверив свою кровать, он заметно повеселел и даже выплюнул железку, которую таскал в зубах с тех пор, как узнал про обыски.
Я был такой уставший, что думал — сразу же засну, чуть доберусь до кровати. Но полежал немного и понял, что спать не хочется. Я устал от столовой, а не сам по себе, и в спальне начал понемногу отходить. Но все-таки не ожидал, что после такого тяжелого дня станут затевать Ночь Сказок, мне казалось, что и остальным хочется отдохнуть.
— Пиши-пиши, — распорядился Табаки. — Отдыхать будем в перерывах.
— В каких еще таких перерывах? — спросил я.
— Эта Ночь будет с перерывами. Все знают, что она последняя, поэтому, скорее всего, дело затянется до утра. Кроме того, ожидаются гости, так что веди себя прилично.
Я не понял, что он имеет в виду. Когда это я вел себя неприлично в присутствии гостей?
Это был очень странный вечер. Чем-то похожий на все те вечера, ночи после которых я не любил вспоминать. На тот, после которого был убит Помпей, и на тот, после которого порезали Рыжего и нашли мертвого Краба.
Все вокруг взбудоражены, на кого ни посмотришь — глаза блестят и улыбка до ушей, а начнут говорить — замечаешь, что голос срывается и руки дрожат. Как будто все слегка навеселе.
Горбач сказал, что исполнит для нас ирландский танец.
— Соберусь с духом и станцую, — сказал он таким тоном, словно грозился повеситься. Потом он ободрал тетрадь со своими стихами, понаделал из них самолетиков и запустил их из окна. Один обронил. Я подобрал его, повертел в руках, попробовал прочесть, что на нем написано, и ринулся во двор собирать остальные, но, пока съехал, половину уже растащили, а многие упали в грязь, размокли и перепачкались, так что написанное стало не разобрать.
Табаки пел не переставая. Он спел, по-моему, не меньше полусотни песен — одну жутче другой. Сплошные похороны и осколки разбитых сердец. А Лорд, единственный, кому в таких случаях удавалось его заткнуть, с чего-то решил быть терпимым и только улыбался.
Слепой появился часа через полтора после нашего возвращения из столовой. Кисть у него была обмотана полотенцем, и он был весь до того серый, что Табаки, едва взглянув на него, тут же замолчал и больше уже не пел. Слепой выглядел, как герои всех его песен одновременно. И про похороны, и про разбитые сердца, и про недоплетенные венки. Сказав, что чувствует себя не очень хорошо, он влез на кровать Лэри и затаился там.
Табаки помрачнел. Сделал несколько кругов по комнате и тоже вскарабкался наверх к Слепому. Чуть погодя он свесился, подозвал Македонского, велел спустить себя вниз, обследовал один из наисекретнейших тайников и опять скрылся на кровати Лэри с бутылкой коньяка. Табаки любые болезни лечил одним и тем же способом. Менялись только разновидности и градус напитков.